Возмутитель спокойствия - Страница 26

Здесь же стоял и дом горшечника Нияза – над самым арыком, в тени могучих древних карагачей, шелестела под ветром листва, журчала вода, и с утра до вечера слышались в маленьком садике песни прекрасной Гюльджан.

Ходжа Насреддин отказался поселиться в доме Нияза:

– Меня могут схватить в твоем доме, Нияз. Я буду ночевать неподалеку, я нашел тут одно безопасное место. А днем я буду приходить сюда и помогать тебе в работе.

Так он и делал: каждое утро еще до солнца он приходил к Ниязу и садился вместе со стариком за гончарный станок. В мире не было ремесла, которого бы не знал Ходжа Насреддин; гончарное ремесло знал он отлично, горшки получались у него звонкие, гладкие и обладали способностью сохранять воду ледяной даже в самую сильную жару. Раньше старик, которому в последние годы все чаще и чаще изменяли глаза, едва успевал сделать за день пять или шесть горшков, а теперь вдоль забора всегда сушились на солнцепеке длинные ряды – тридцать, сорок, а часто пятьдесят горшков и кувшинов. В базарные дни старик возвращался с полным кошельком, в сумерки из его дома по всей улице разносился запах мясного плова.

Соседи радовались за старика и говорили:

– Наконец-то Ниязу повезло и он расстался с бедностью, дай бог, чтобы навсегда!

– Говорят, он нанял в помощь себе работника. И говорят еще, что этот работник необычайно искусен в гончарном деле. И однажды я нарочно завернул к Ниязу, чтобы посмотреть на его помощника. Но едва я закрыл за собой калитку, как этот помощник встал, ушел и не показывался больше.

– Старик прячет своего помощника. Он боится, наверное, как бы кто-нибудь из нас не переманил к себе такого искусного мастера. Вот чудак! Разве мы, гончары, совсем уж лишены совести и осмелимся посягнуть на благополучие старика, нашедшего наконец свое счастье!

На том соседи и порешили, и никому, конечно, не пришло в голову, что помощником у старого Нияза работает сам Ходжа Насреддин. Все были твердо уверены, что Ходжи Насреддина давно уже нет в Бухаре, он сам распустил этот слух, дабы обмануть шпионов и уменьшить их усердие в поисках. И он достиг своей цели: через десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше жителей Бухары блеском факелов и звоном оружия.

Однажды старый Нияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу Насреддина, наконец сказал:

– Ты спас меня от рабства, Ходжа Насреддин, а дочь мою – от бесчестия. Ты работаешь вместе со мной и делаешь вдесятеро больше, чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.

Ходжа Насреддин остановил свой станок и воззрился на старика с удивлением:

– Ты, наверное, заболел, почтенный Нияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты здесь хозяин, а я – твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.

Он взял потертый кошелек Нияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Но старик заупрямился и не хотел брать:

– Так нельзя, Ходжа Насреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.

Ходжа Насреддин рассердился:

– Спрячь свой кошелек, почтенный Нияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!

С этими словами Ходжа Насреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.

– Отличный будет горшок! – говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями. – Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.

– Смотри, Ходжа Насреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.

– Эге! Ты думаешь, это очень легко – снять Ходже Насреддину голову?

Я – Ходжа Насреддин, сам себе господин,
И скажу – не совру – никогда не умру!
Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,
Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,
Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин,
И скажу – не совру – никогда не умру!
Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,
И кричать на весь мир – пусть подохнет эмир!
И султан с давних пор мне готовит топор,
Шах иранский – веревку, хан хивинский – костер.
Но я – Ходжа Насреддин, сам себе господин,
И скажу – не совру – никогда не умру!
Нищий, босый и голый, я – бродяга веселый,
Буду жить, буду петь и на солнце глядеть,
Сын народа любимый и судьбою хранимый,
Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом!
Я – Ходжа Насреддин – сам себе господин,
И скажу – не совру – никогда не умру!

За спиной Нияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Насреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.

– Куда ты смотришь? Что ты увидел там? – спросил Нияз.

– Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!

Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.